Марго и демиург. Роман - Маргарита Минина

Через месяц мы уже показывали наш спектакль отборочной комиссии, которая отобрала нашу «Нечайку» для участия в главном конкурсе. И, хотя мы не стали победителями, но получили не только почетный диплом, но и очень теплую реакцию профессионального жюри. А дальше произошла совсем уж невероятная вещь. К нашим режиссерам официально обратился один очень известный театр с просьбой поставить «Отелло» на своей сцене. Из этого, правда, в результате ничего не вышло, но, как говорится, была бы честь предложена…

***

Нежданный, но несомненный успех премьерного спектакля окрылил всех его участников. В тот прекрасный и запомнившийся на всю жизнь вечер я радовалась не меньше других. Или все-таки меньше? Уже на следующее утро от моего воодушевления не осталось и следа. Я вспоминала растерянные лица моих сотоварищей – актеров после того, как АМ позорно сбежал, бросив нас как стадо баранов. И если бы не КА, то… «Трус и предатель!» – повторяла я, до бесконечности бередя свою рану, и каждый раз меня заново охватывала злость, но еще больше – стыд за него.

Я чувствовала, что уже одного этого бегства с лихвой бы хватило, чтобы вчерашний кумир был повержен навсегда. И я будто видела медленно раскачивающийся чудовищных размеров чугунный шар, подвешенный к подъемному крану. Видела, как неуклонно приближается этот шар к исполинскому (и тоже чугунному?) истукану с лицом АМ. И, наконец, с глухим стуком ударяет в него. Тогда вдруг по всему телу истукана начинают змеиться все более глубокие трещины. А после повторного удара он медленно, как во сне, заваливается и рушится, разбиваясь на множество осколков. «И восстановлению не подлежит», – крутилась в мозгу откуда-то всплывшая фраза.

Да, после бегства «нашего всего», как упорно твердит при каждом удобном и неудобном случае эта стервозная Ленка, мне казалось, что небо раскололось и обрушилось. Но обрушилось оно не на меня одну, а на плечи сразу многих, включая широкие плечи КА. А такой удар, распределенный на каждого поровну, все-таки можно как-то выдержать. Даже почувствовать себя одним из атлантов, пусть глубоко несчастных и оскорбленных. Тем более, что в конце концов все закончилось хорошо.

Но ведь то, что произошло за день до этого на квартире у АМ, было стократ хуже. И все это свалилось на меня одну. Бессчетное число раз я прокручивала в голове все грязные подробности того вечера и буквально корчилась от невыносимого стыда за него, но и за себя, за то, что допустила такое. «А чего ты ждала, дура?! Праздника ждала? Что он – такой весь из себя безукоризненный возлюбленный – окружит тебя тройной заботой и вниманием в преддверии этой „процедуры“? Ты думала, что заслуживаешь большего? Так получи то, что имеешь – запах перегара, скользкий презерватив в руках, такую же скользкую пленку, подсунутую тебе под зад, чтобы, не дай бог, не запачкать диван, а потом торопливое и грубое соитие, больше похожее на барахтанье свиней в грязной луже!»

***

Но чаще всего в памяти всплывало даже не это, а почему-то щербатая ложка, которую он силой запихивал мне в рот, заставляя проглотить остывшее мерзкое варево – «супчик». А когда после всего я пошла «подмываться» (ну и словцо!), то увидела, что губы мои еще лоснятся от жира, и пришлось соскребать ошметок капустного листа, прилипшего к подбородку. Когда я вспоминала об этой щербатой ложке, то ощущение стыда и несмываемого позора охватывало меня с особой силой. И я снова, уткнувшись в подушку, начинала рыдать.

«Зачем? Зачем он так?.. Ведь я же была готова безропотно и даже радостно отдаться ему. Я бы и сама „дала“?» – спрашивала я себя, намеренно употребив это гадкое слово. И не находила ответа. Ну, хорошо, пусть запой (я уже готова была принять и эту версию). Но ведь запой никак не может служить оправданием, а, скорее, отягчающим обстоятельством. Ведь так?

В такие мгновения я понимала, что ни за что и никогда не смогу забыть выпавших на мою долю унижений, ни, тем более, простить. Значит, все?! Разрыв?! Конечно, ни о каком продолжении… отношений и речи быть не может. Я понимала, что иных вариантов просто нет. Но тут же меня пронзала мысль: «А вдруг АМ больше уже никогда не вернется в школу? Ведь он же гордый, и он просто не сможет каждый день встречать своих учеников, которые стали свидетелями его позорного поведения. И уж тем более меня. Уволится, и все. А, может, уже и уволился. И я больше никогда, никогда его не увижу!..». Но тогда ведь… просто невозможно жить дальше? И, вообще, стоит ли дальше жить? И тут меня охватывал такой ужас, такая тоска, по сравнению с которой даже пережитые за последние дни потрясения и унижения начинали казаться мелочью. Вот и пойми после этого женщин, даже донельзя униженных и оскорбленных!

Словом, я пребывала в полном смятении. А, главное, что своими терзаниями мне было не с кем поделиться. Даже с Элькой, не говоря уже о родителях. «То ли дело в детстве…» думала я, хотя уже понимала, что детство только кажется с высоты отделяющих меня от него лет периодом полного блаженства, лишь прикидывается таковым. А на самом деле, когда я проживала его день за днем, оно состояло из почти сплошной череды несчастий – то любимая кукла сломалась («оторвали мишке лапу»), то с подружкой навеки поссоришься. Но зато тогда было можно забраться к маме, а чаще – к папе, на колени, уткнуться лицом в плечо и, дрожа всем тельцем и захлебываясь безудержным ревом и соплями, поведать о случившемся и непоправимом горе. А мама или папа начинали тебя утешать. И вдруг оказывалось, что горе-то, в общем, поправимо. И можно постепенно успокоиться, и прильнуть к мокрой от твоих слез папиной рубашке, лишь изредка, и то больше – по инерции, всхлипывая. А там, глядишь, и мишке лапу пришьют, и с подружкой наутро помиришься, и все снова хорошо – до следующего горя.

Но стоило мне отвлечься или на минуту забыться, как опять перед моими глазами вдруг всплывала все та же щербатая ложка, и опять все шло по кругу. И так продолжалось в течение всего уик-энда.

***

А в понедельник, спустя неделю после своего бегства с генеральной репетиции, АМ впервые вновь появился в школе. И выглядел он почти совсем, как прежде – никаких мешков под глазами, все та же летящая походка, все та же широкая улыбка, когда он сталкивался с брошенными им в самый трудный момент «актерами». Хотя некоторые из них предпочитали отвернуться, а другие на его приветствие отвечали лишь холодным и формальным кивком, он как будто этого не замечал. И продолжал улыбаться. Только вот глаза у него все время оставались грустными. Я издали наблюдала за ним, и при виде этих глаз мое сердце невольно сжалось. «Что-то все-таки случилось. Что-то нехорошее, – подумала я. – И дело не в запое. Или не только в нем». А на первой же перемене мы увидели на доске с расписанием объявление, в котором все участники труппы, включая гримеров, декораторов и «рабочих сцены» приглашались в актовый зал сразу же по окончании последнего урока для встречи с ним, с АМ.

Когда мы собрались в зале, я заметила, что явились далеко не все. Может быть, не заметили этого маленького и второпях написанного объявления? А, может, просто не захотели. Но все-таки большинство пришло. Был и КА. Все сидели молча и выжидающе поглядывали на АМ, который уселся не рядом с КА, а как-то на отшибе. «Словно на скамье подсудимых», – подумалось мне. Наконец, АМ поднялся со стула, шагнул на два метра вперед, развернулся к нам лицом и, явно волнуясь, начал говорить слегка севшим голосом:

– Ребята, спасибо что пришли. Не знаю, сколько продлится наше собрание – час или минуту. Я только хотел сказать вам всем и каждому в отдельности, – тут он обвел нас всех взглядом и прокашлялся, – что вел себя, как последняя скотина. И очень перед вами виноват. Вы вправе считать мое тогдашнее поведение предательством. Да оно таковым и было. Я мог бы назвать причину, которая, возможно, объясняет мое состояние. Но она ни в коем разе не может служить мне оправданием. Поэтому я даже не буду ее называть. Поверьте, мне сейчас говорить вам все это совсем непросто. Но поскольку тот свой мерзкий поступок я совершил на глазах у всех, то сейчас хочу за это столь же публично извиниться. Вы вправе не принять моих извинений и, так сказать, чистосердечного раскаянья. Я даже не знаю, как бы сам поступил, окажись я на вашем месте. Может быть, и не принял бы. Я могу рассчитывать только на ваше великодушие. Но каким бы ни было ваше решение, хочу, чтобы вы знали, что больше никогда ничего подобного не повторится. В общем, все…

И АМ направился к своему стулу. Но прежде, чем он его достиг, поднялся КА и протянул ему свою руку:

– Не знаю, как остальные, но лично я не только принял ваши, АМ, извинения за тот досадный, хм-м, поступок, но уже и полностью забыл о нем. Будем считать, что ничего и не было.